all of us have a place in history. mine is clouds.
Я боюсь, что от меня пахнет так же, как от всех здесь. Ведь я вовсе не член их стаи. Поэтому я мало ем, и морской бриз таки свалил меня с ног. Как назло это вызвало расхожие отклики в местной публике.
Отец приходит 5 раз в день в нашу с ним общую комнату, в шутку грозится кулаком, шутя, называет меня каким-нибудь словом, отображающим отсутствие во мне интеллекта (на неизменный вопрос «А что, собственно, я сделал не так?» он гикает, словно подсказывая, в каком месте его «шутки» на до было смеяться) и чисто шуточно приказывает мне что-нибудь предпринять против болезни. Я смеюсь или, насмехаясь то ли над собой, то ли над ним, то ли над всей этой горестной ситуацией, гикаю его глумливым эхом. Ведь он сразу же поехал и купил все лекарства. Эта миниатюра – прекрасная модель для всей величины абсурда наших с ним отношений.
Бабушка ходит, согнувшись прямым углом в поясе, опирается на страшного вида «палку» и печется обо мне, как о маленьком в силу своих малых и весьма малых возможностей. Она даже пару раз поднялась сюда, на второй этаж, после чего уже мне пришлось в шутку её отчитывать. Постоянно уверяю её, что я сыт и чувствую себя лучше, чем Ленин, который всегда-превсегда жив. Ни разу не видел, чтобы она спала, ела или вообще занималась своими потребностями. Она напоминает безнадежно поломанного робота, который цепляется за свои функции, как за последнее, что дает ему ещё существовать. Я не с жестокостью, я с сожалением.
Почему «как назло»? Потому что меня задевает то, что меня игнорируют, и в то же время я в ужасе от того, что обо мне заботятся. А ведь я и не капризный. От своей матери я бы принял куда большую опеку с великим удовольствием и ни капли бы не обиделся, если б она пропадала на работе или свалила веселиться с подругами к кому-нибудь из них на дачу, предоставив мне тем самым несколько дней раздумий в одиночестве, тишине и спокойствии (странно, но некоторые считают, что вот такие вот раздумья – это нечто само по себе ужасное и чуть ли не постыдное, как срамная болезнь или сексуальное извращение, хотя я и здесь не вижу, чего бы стыдиться, что, согласен, странно). «Как назло» это дает мне понять, что я просто не люблю всех этих людей, они – не моя стая. Я не с жестокостью, я с сожалением.
Наверное, поэтому отец изредка позволяет себе раздражаться из-за меня, потому, что что бы он мне ни давал из того, что у него есть, я ничего не приемлю до конца. Наверное, я не прав. И пусть он всегда будет бесконечно далек от понимания, что мне нужно в принципе куда меньше, но при этом непосильно больше, чем он сможет предложить, а состарившись, ему, как сейчас дедушке, станет абсолютно на все плевать, кроме маленьких радостей жизни вроде пьянства, рыбалки, охоты и бани. И пусть, что моя к нему любовь всегда будет более всего походить на атавизм и причинять болезнь и неудобства нам обоим, главное, что хоть какая-то она есть и, дай боже(!), ему этого будет достаточно, ибо я в свою очередь обещаю это терпеть. И не с жестокостью, а с сожалением.
Честно говоря, я и не об этом вовсе хотел написать. Просто, подводя итоги этой поездки и лета в целом, обнаружил, что в этом месте слог уж больно хорошо складывается. В итогах я могу казать только то, что здесь прожил Книгу. Я всегда рад был с вами поделиться всем, что имею на этом фронте, в основном это была музыка, даже самая сокровенная для меня, близкая сердцу, дающая непозволительно много информации обо мне, делающая меня уязвимым, обезоруживающая перед вашим взором. Здесь стоило бы сказать, что умеющий слушать да услышит, но я верю и всегда верил в вас, люди. Однако, Книгу я намерен держать в секрете по мере моих сил, ибо это СЛИШКОМ. Я не знаю, кто этот автор, кто этот человек такой, но он знает меня с рождения и живет в моей голове и моей головой. Он описал мою мечту и разрушил мой мир, наверное, чтобы смог собрать из него свою мечту. Не знаю, кто «смог собрать», но я привык брать на себя непосильные задачи и не справляться с ними. На ум приходит только одно создание, и даже слегка постыдно по нему скучается. Наконец-то без жестокости с чьей-либо стороны, а с одним только сожалением.
Я прожил Книгу, и мне нравятся обломки моего мира, я вдруг понял, что предсказуемо каждый раз рвался его собирать заново, а теперь вдруг не вижу в этом особого смысла. Я прожил её, но не пережил, для этого мне придется умереть или «уйти совсем». И даже тогда не получится.
Но не так уж критично. Не умею я, в конце концов, хранить свои секреты (а чужие храню только потому, что забываю их)… Куда бы вы потом от меня ни делись. Я решаю только на сейчас, а не на потом. Своей стае. Тем людям, которым могу и подарить и душу. Вместе с новым именем, пожалуй. А всем, кого стороной обойдет, могу сказать только, что это я без жестокости, только с сожалением.
От восторга путаются мысли.
Я прожил Книгу, а у бабушки ноги почернели. Не зря я сюда приехал.
И ни в чем, что случилось этим летом, нет ни толики жестокости, всё только пронизано насквозь и не единожды моим сожалением.
Отец приходит 5 раз в день в нашу с ним общую комнату, в шутку грозится кулаком, шутя, называет меня каким-нибудь словом, отображающим отсутствие во мне интеллекта (на неизменный вопрос «А что, собственно, я сделал не так?» он гикает, словно подсказывая, в каком месте его «шутки» на до было смеяться) и чисто шуточно приказывает мне что-нибудь предпринять против болезни. Я смеюсь или, насмехаясь то ли над собой, то ли над ним, то ли над всей этой горестной ситуацией, гикаю его глумливым эхом. Ведь он сразу же поехал и купил все лекарства. Эта миниатюра – прекрасная модель для всей величины абсурда наших с ним отношений.
Бабушка ходит, согнувшись прямым углом в поясе, опирается на страшного вида «палку» и печется обо мне, как о маленьком в силу своих малых и весьма малых возможностей. Она даже пару раз поднялась сюда, на второй этаж, после чего уже мне пришлось в шутку её отчитывать. Постоянно уверяю её, что я сыт и чувствую себя лучше, чем Ленин, который всегда-превсегда жив. Ни разу не видел, чтобы она спала, ела или вообще занималась своими потребностями. Она напоминает безнадежно поломанного робота, который цепляется за свои функции, как за последнее, что дает ему ещё существовать. Я не с жестокостью, я с сожалением.
Почему «как назло»? Потому что меня задевает то, что меня игнорируют, и в то же время я в ужасе от того, что обо мне заботятся. А ведь я и не капризный. От своей матери я бы принял куда большую опеку с великим удовольствием и ни капли бы не обиделся, если б она пропадала на работе или свалила веселиться с подругами к кому-нибудь из них на дачу, предоставив мне тем самым несколько дней раздумий в одиночестве, тишине и спокойствии (странно, но некоторые считают, что вот такие вот раздумья – это нечто само по себе ужасное и чуть ли не постыдное, как срамная болезнь или сексуальное извращение, хотя я и здесь не вижу, чего бы стыдиться, что, согласен, странно). «Как назло» это дает мне понять, что я просто не люблю всех этих людей, они – не моя стая. Я не с жестокостью, я с сожалением.
Наверное, поэтому отец изредка позволяет себе раздражаться из-за меня, потому, что что бы он мне ни давал из того, что у него есть, я ничего не приемлю до конца. Наверное, я не прав. И пусть он всегда будет бесконечно далек от понимания, что мне нужно в принципе куда меньше, но при этом непосильно больше, чем он сможет предложить, а состарившись, ему, как сейчас дедушке, станет абсолютно на все плевать, кроме маленьких радостей жизни вроде пьянства, рыбалки, охоты и бани. И пусть, что моя к нему любовь всегда будет более всего походить на атавизм и причинять болезнь и неудобства нам обоим, главное, что хоть какая-то она есть и, дай боже(!), ему этого будет достаточно, ибо я в свою очередь обещаю это терпеть. И не с жестокостью, а с сожалением.
Честно говоря, я и не об этом вовсе хотел написать. Просто, подводя итоги этой поездки и лета в целом, обнаружил, что в этом месте слог уж больно хорошо складывается. В итогах я могу казать только то, что здесь прожил Книгу. Я всегда рад был с вами поделиться всем, что имею на этом фронте, в основном это была музыка, даже самая сокровенная для меня, близкая сердцу, дающая непозволительно много информации обо мне, делающая меня уязвимым, обезоруживающая перед вашим взором. Здесь стоило бы сказать, что умеющий слушать да услышит, но я верю и всегда верил в вас, люди. Однако, Книгу я намерен держать в секрете по мере моих сил, ибо это СЛИШКОМ. Я не знаю, кто этот автор, кто этот человек такой, но он знает меня с рождения и живет в моей голове и моей головой. Он описал мою мечту и разрушил мой мир, наверное, чтобы смог собрать из него свою мечту. Не знаю, кто «смог собрать», но я привык брать на себя непосильные задачи и не справляться с ними. На ум приходит только одно создание, и даже слегка постыдно по нему скучается. Наконец-то без жестокости с чьей-либо стороны, а с одним только сожалением.
Я прожил Книгу, и мне нравятся обломки моего мира, я вдруг понял, что предсказуемо каждый раз рвался его собирать заново, а теперь вдруг не вижу в этом особого смысла. Я прожил её, но не пережил, для этого мне придется умереть или «уйти совсем». И даже тогда не получится.
Но не так уж критично. Не умею я, в конце концов, хранить свои секреты (а чужие храню только потому, что забываю их)… Куда бы вы потом от меня ни делись. Я решаю только на сейчас, а не на потом. Своей стае. Тем людям, которым могу и подарить и душу. Вместе с новым именем, пожалуй. А всем, кого стороной обойдет, могу сказать только, что это я без жестокости, только с сожалением.
От восторга путаются мысли.
Я прожил Книгу, а у бабушки ноги почернели. Не зря я сюда приехал.
И ни в чем, что случилось этим летом, нет ни толики жестокости, всё только пронизано насквозь и не единожды моим сожалением.
-
-
22.08.2011 в 14:16прочитал нпвр?
-
-
22.08.2011 в 16:01Да, прочитал. Великое есть великое. Тут хоть кол на голове того.
-
-
22.08.2011 в 18:17-
-
23.08.2011 в 11:30-
-
23.08.2011 в 17:16-
-
23.08.2011 в 20:57ну, ты просто знай, что я очень хотела что-то здесь сказать.
-
-
22.10.2011 в 11:56